ВЕЛИЧИЕ И ТРАГЕДИЯ ТАЛАНТА

Первым требованием в отношении ученого должно всегда оставаться требование интеллектуальной честности, в то время как общество часто будет просить ученого, вследствие изменчивости науки, подождать по крайней мере несколько десятилетий, прежде чем публично высказать свое расходящееся с общепринятым мнение. Простого решения этой проблемы - если одной терпимости недостаточно - нет. Но, пожалуй, можно находить некоторое утешение в том факте, что здесь речь идет несомненно о довольно старой проблеме, относящейся к жизни человека во все времена.

В.Гензенберг. Физика и философия

Имя члена-корреспондента Академии наук СССР профес­сора Дмитрия Владимировича Бубриха вошло в историю отечественной науки как символ бескорыстного служения истине, яркого патриотизма и активного гуманизма. Ученик академика А.А.Шахматова, воспитанный на лучших традициях сравни­тельно-исторического языкознания, он по праву считается основателем отечественного финно-угроведения. Видный представитель сравнительно-исторического языкознания, он работал в те годы, когда в советском языкознании этот метод не находил всеобщего признания и подвергался острой критике. Однако большая эрудиция не только в своей научной области, но и в смежных областях, владение многими финно-угорскими, индо­европейскими и другими языками, колоссальная работоспособ­ность помогали Д.В.Бубриху твердо отстаивать свои принципи­альные научные позиции. При этом он являл собой выдающийся пример научной принципиальности, бескомпромиссности, был врагом конъюнктурщины.

Для нас, его учеников, Д.В.Бубрих всегда остается приме­ром пытливого, талантливого ученого, педагога и обаятельного человека.

26 июля (13 июля по старому стилю) 1890 года в семье преподавателя русского языка и словесности средних учебных заведений Петербурга Владимира Федоровича Бубриха родился первенец, которого назвали Дмитрием. Впоследствии родились ещё два сына - Николай и Лев. В этой интеллигентной семье царила атмосфера особого тепла и доброжелательности. Отец и мать Дмитрия Бубриха были людьми образованными, хорошо владели западноевропейскими языками - немецким, английским и шведским. Они дали своим детям прекрасное воспитание и образование, а старшему сыну привили интерес к филологии.

Еще в гимназии у Дмитрия проявились его лингвистиче­ские способности. Он досконально изучил классические (грече­ский и латинский) и западноевропейские языки.

В 1909 году Дмитрий Владимирович оканчивает с золотой медалью гимназию и поступает на славяно-русское отделение историко-филологического факультета Петербургского универ­ситета. Уже в университете он твердо решил стать лингвистом. Воспитанный в демократических традициях Дмитрий Владими­рович в университете подвергается репрессиям со стороны ре­акционно настроенного начальства. Позднее в анкете Дмитрий Владимирович писал о себе: «В 1911 г. был арестован и выслан из Петербурга за участие в студенческом движении». В университете Д.Бубрих прошел хорошую научную школу под руководством академика А.А.Шахматова. Именно он прививает Бубриху вкус к диалектологии. Студентом Д.В.Бубрих совершает первые диалектологические экспедиции. Здесь он сложился как многосторонний ученый в области индоевропейского и славянского языкознания. В 1913 году окончил курс с дипломом первой степени и был оставлен при университете для подготовки к научной и преподавательской деятельности.

По рекомендации А.А.Шахматова, Д.В.Бубрих после окончания университета занимается составлением «Словаря русского языка». В 1914 г. появляется в печати его первая работа «Фонетические особенности говора с. Пустошей (Ягодинской волости Судогодского уезда Владимирской губернии)», написанная по материалам, собранным в экспедиции.

В 1920 г. он сдает магистерские экзамены и заканчивает диссертацию на тему «Севернокашубская система ударения». Диссертация была напечатана в 1924 году и получила, кстати сказать, высокую оценку французского индоевропеиста А.Мейе.  Тогда же ему была присуждена степень доктора наук (зашиты диссертаций в то время были отменены). В этом же году он начинает преподавательскую деятель­ность в Ленинградском педагогическом институте им. А.И.Герцена,   а   через   год   занимает должность профессора, на которой и остается до 1935 года. Ра­нее, в 1922 г., Д.В.Бубрих был избран на должность доцента Петроградского университета. В середине 20-х гг. Д.В.Бубрих постепенно начинает обращаться к исследованию финно-угорских языков. Этот пере­ход  он  совершил   опять-таки под влиянием своего учителя академика А.А.Шахматова, ко­торый занимался также финно-угорскими языками. Д.В.Бу­брих писал: «О себе пишущий эти строки может сказать, что является учеником А.А.Шахматова и как финно-угровед. Первым большим финно-угроведческим трудом, который изучал пишущий эти строки, был «Мордовский этнографический сборник», первым финно-угорским языком, к интенсивному изучению которого он обращал­ся, был эрзя-мордовский язык». Однако главной побудительной причиной, способствующей переходу Д.В.Бубриха к исследова­нию финно-угорских языков, было искреннее стремление по­мочь молодому советскому государству в осуществлении куль­турной революции и, в частности, - в создании письменности для бесписьменных до Октябрьской революции финно-угорских народов.

Из рассказа дочери Д.В.Бубриха Веры Дмитриевны Бубрих: «...Папа был очень интересным человеком. Семья была дружной: в ней царили дети, мама и работа. Когда мама уходи­ла из дома, у нас начинались безобразия: вся обстановка сдвигалась, папа строил дома из мебели. Папа веселился больше всех. Но все нужно было убрать к маминому приходу, чтобы не было неприятностей. Очень любил папа ходить в кино, обычно садился в первый ряд. Особенно любил смотреть мультфильмы и комедии. Фильм «Тетка Чарлея» смотрел много раз. Обычно в кино все уже прекратили смеяться, он смеется один. По характеру он был веселый человек, очень любил шутить. В семье у нас отмечались все дни рождения, придумывались маскарады, розыгрыши. Все театрально обставлялось, и мы верили в настоящего Деда Мороза, которого играл папа.

Папа был широкой натурой. Если дарить что-либо, то да­рить по-царски. Мы спрашиваем: «Папа, купи линейку». Он покупал набор линеек. То же с кистями для рисования. Он не мог все делать понемножку. Папа любил еще кому-то помогать. У нас всегда в доме было полно народу. Кому-то нужен кос­тюм, другому что-то иное, кого-то нужно поддержать. Редко мы были по вечерам отдельно семьей. Всегда у нас были люди, в основном, свои близкие. Часто приходили ученики, аспиранты. У папы была музыкальная семья. Мать его была хорошей пианисткой. Папа сочинил свой вальс и часто играл его. На слух он мог сыграть на мандолине всего «Фауста» или «Риго­летто». Дядя Коля прекрасно пел, у него был бас. У папы даже было одно изобретение - речная подводная лодка на одного че­ловека. Потом, говорят, это изобретение куда-то продали.

Папа хорошо знал языки, прекрасно рисовал, был хорошим математиком. Работал он без черновиков, просто сидел и писал...». Начиная с  1927 г. Д.В.Бубрих организует большие лин­гвистические экспедиции к финно-угорским народам. Целью этих экспедиций было не только накопление и систематизация материалов для создания письменных литературных языков, но и организация работы на местах по изучению языков и формирование научных кадров местной интеллигенции. В июне 1927 г. экспедиция в составе Д.В.Бубриха (руководитель) и начинаю­щих ученых-филологов мордвинов выехала в мордовские села с целью сбора диалектных материалов по мордовскому языку. В   1928  г.  состоялась вторая лингвистическая  экспедиция в Мордовию. В 1929 г. Д.В.Бубрих возглавляет первую диалекто­логическую экспедицию в Удмуртию, а первую диалектологиче­скую экспедицию в Карелию Д.В.Бубрих организует в 1930 году.

30-е годы для Д.В.Бубриха были годами организации лин­гвистической работы на местах, интенсивного сбора диалектологического материала как по восточным, так и по западным финно-угорским языкам. Наряду с этим много сил и времени отдавал созданию письменности для бесписьменных финно-угорских народов. В той или иной степени он участвовал в соз­дании письменности для карел, вепсов, ижоры, мордвы, удмур­тов, марийцев, ханты и манси.

В эти же годы начинают складываться организационные формы взаимодействия различных учреждений, занимающихся исследованием финно-угорских языков.

Из рассказа Веры Дмитриевны Бубрих: «Он много ездил в экспедиции. В Мордовию и в другие места мы ездили всей семьей. В Мордовию первый год поехали в Кечушево: наш семья и аспиранты - Чесноков, Бондяков, Рябов. Нашим «учителем» был Французов, местный житель-крестьянин. Он бы инвалид, не было одной ноги - потерял в Германскую войну. Невестка у него была не то слепой, не то глухой. Нищета была страшная: избушка вся светилась, накренившись на один бок Французов, как вспоминал папа, был интересный человек. Он был умница. Деревня представляла собой глушь дикую, но он был на фронте, много повидал, и это все отложилось в его памяти. Он много дал папе в изучении мордовского языка. Он очень хорошо знал мордовский язык (был эрзя-мордвин) и был хорошим рассказчиком. Ему платили за то, что он папу консультировал по мордовскому языку, и папа еще ему приплачивал, кончилось тем, что у него появились новая изба и корова.

Как-то приходят к нам аспиранты и сообщают, что Французов приглашает маму вытереть слезки корове. Такой обряд 6ыл. Нужно еще выпить первый стакан молока и подарят полотенце. А дальше была комичная ситуация. Французов хотел назвать корову Федоровной в честь отчества моей мамы. Аспиранты стали увещевать: «Да ты что». Тогда он назвал корову Академией. В Кечушеве мы жили в школе. К нам приходила одна интересная женщина (которую позже знал М.Н.Коляденков). Она приносила яйца, молоко. Было очень голодно, начиналась коллективизация. Эта женщина хорошо знала быт деревни и рассказывала много интересного. О Кечушеве у нас остались хорошие воспоминания. Папа говорил с народом по-мордовски. Он как включится в язык, так через неделю, две-три уже осваивал его. Народ мордва очень хороший, честный, добродушный, гостеприимный. Нас принимали, как родных. Потом долго нам писали. Потом мы ездили в Лолочу через Кечушево. Народ в поле работал, встретили нас хорошо, бежали за тарантасом. В Кечушеве мы забыли серебряную ложку. Так ее передали на почту, чтобы она хранилась за печатями до нашего приезда. Так все было трогательно.

В Карелии было очень сложно. Мы жили в Видлице границе с Финляндией. Это был 30-й год. Мы играли в старых окопах. Мужчины деревенские были на сплаве. Папа работал с одной женщиной, она уже пятнадцать лет была парализована и сидела под образами. Папе она сказала: «Если я тебе не скажу все, что знаю, то буду к тебе приходить с того света».

Питались мы в коммуне. Голодно было, похлебка кой-какая да хлеб - и все. Тяжело было. На север (Карелии. - Г.К.) папа уже ездил один, без нас...».

К началу 40-х годов у Д.В.Бубриха окончательно созрела мысль о подготовке сводного труда - сравнительно-истори­ческой грамматики финно-угорских языков. Используя дости­жения традиционного финно-угорского языкознания, а также новые материалы, почерпнутые в диалектологических экспеди­циях, Дмитрий Владимирович все больше обращается к про­блемам, охватывающим все или основные финно-угорские язы­ки, создавая тем самым хороший задел для сравнительно-исторической грамматики финно-угорских языков.

Из рассказа Веры Дмитриевны Бубрих: «Об аресте с папой говорили мало. Это было 9 января 1938 г. Мы были в гостях, в двенадцать часов пришли с елки. Вдруг в час ночи раздался стук в дверь ногой. Вошли два человека и часовой с винтовкой, ко­торый встал в дверях. Предъявили ордер на обыск. Искали не­известно что. Перерыли все, даже мои детские школьные тетрадки, я училась в пятом классе. Все трясли. Только что Володя маленький спал, его не разбудили. Папа говорил, что все это недоразумение и что он вернется утром. Один из работников, который производил обыск, сказал маме: «Давайте теплые вещи и продукты». В семь часов его увезли.

Папа сидел сначала в Крестах. Передачу можно было де­лать один раз в месяц деньгами 30 рублей. Никаких сведений о нем не имели. Бывали ведь случаи, когда передачи передавали, а человека уже давно не было в живых. В очереди, конечно, при передаче было страшно, так как из очереди уводили родствен­ников арестованных. Когда мама ездила передавать передачу, составляли неофициальный список, запись на передачу. С папой в одной камере сидел Бонин - заместитель Туполева. Сидел также Петр Юльевич Шмидт, не Отто, а Петр, его брат акаде­мик-океанограф. Сидел там один урка, потому что к политиче­ским подсаживали уголовников. Урка был хороший человек. Их сидело в камере очень много. Чтобы не сойти с ума (их перио­дически уводили и приводили на допросы), все читали лекции по своей специальности, и даже урка. Папа был приговорен к расстрелу и семьдесят суток просидел в камере смертников.

Потом его посадили в одиночку. Как он рассказывал, ему все время шел в голову какой-то навязчивый мотив.

Это время совпало с уходом Ежова и приходом Берии. По­том, когда стало немного лучше, нам разрешили передавать пе­редачи и написать письмо. Мама написала письмо и передала продукты и веши по списку, что можно передавать. Потом стали понемногу оттуда люди приходить: молодой поэт Быков, Шмидт. Только не пришел к нам урка: он не выполнил своих  прямых обязанностей, был милый человек, все его вспоминали  очень тепло, но его судьбу мы не знаем. Сидел еще там чистильщик сапог. Как-то впоследствии после всего пережитого, когда папу выпустили, мы переходили дорогу. Вдруг какой-то человек кавказской наружности бросил свой товар и на трамвайных путях начал папу обнимать и целовать.

Относительно допросов папа ничего не говорил. Папа был педант своего слова, дал честное слово ничего не говорить и даже маме ничего не сказал. У него были прекрасные зубы, они все у него выпали, он просто вынимал их.

Впоследствии людей начали понемногу выпускать. У нас также теплилась небольшая надежда. Как-то ночью раздался стук в дверь. Мама спрашивает: «Кто?» А за дверью слышно: кто-то переминается. Он боялся сказать о себе, чтобы дома не было большого потрясения. Мама открыла дверь, и входит па­па, озирается, весь ободранный и с собой мешочек тюремных сухарей, нам насушил. Он думал, что мы с голода пропадаем.

Маму действительно на работу не принимали как жену врага народа. Мы каждый день ждали, что за мамой придут. У мамы чемодан был на всякий случай собран. Такие случаи бы­вали, когда впоследствии жен забирали, даже детей. Родные от нас отказались. Потом мама поступила на фабрику «Красное знамя» браковщицей. Получала 200 рублей. Папину комнату запечатали. Там была еще открытая форточка. Чтобы как-то существовать, мы продавали мебель и другие вещи. Жили очень голодно. Была какая-то незащищенность. Двое детей, и она не могла работать...».

Перу Д.В.Бубриха принадлежат обобщающие работы по финскому, мордовскому, удмуртскому, коми языкам. Однако наибольший вклад он оставил в исследовании карельского языка. Впервые в Карелию Дмитрий Владимирович приезжает в мае 1928 года. В Обществе изучения Карелии он делает доклад «Финно-угорское языкознание в СССР». В докладе он подчеркивает, что после Октябрьской революции перед вновь возник­шими  автономными   национальными  объединениями  Союза ССР встал вопрос о создании своих литературных языков и изучении их диалектных баз. До 1922 г. работа по сбору лин­гвистического материала проводилась местными краеведчески­ми организациями, но недостаток квалифицированных работ­ников, отсутствие связи с центральными научными организа­циями сильно затрудняли работу. Лишь в 1925 г. в некоторых высших учебных заведениях было начато преподавание национальных языков, и только в  1927 г, произошла, как говорил Дмитрий Владимирович, «должная увязка между работой мест и работой центральных научных кругов». Собрание Общества изучения Карелии постановило по докладу Д.В.Бубриха обра­титься к Наркомпросу Карельской АССР с просьбой проводить работу по изучению карельских диалектов более интенсивно, привлекая, главным образом, работников карельской нацио­нальности, обратить внимание научных центров на необходи­мость изучения особенностей карельского языка.

В 1930 году Д.В.Бубрих организует первую диалектологи­ческую экспедицию в Карелию. В комиссию по карелизации он направляет подробный «План работы карельской лингвистиче­ской экспедиции». В ее задачу входило исследование основных диалектов карельского языка. Д.В.Бубрих подчеркивал, что в экспедиции «желательны преимущественно люди, уже знако­мые с карельской речью. Особенно ценны педагоги, литератур­ные работники и вообще люди, уже имевшие дело с языком».

Интенсивно работа по исследованию карельских диалектов развернулась в 1937 году. К этому времени была опубликована подготовленная Д.В.Бубрихом обширная "Программа по соби­ранию материалов для диалектологического атласа карельского языка", в которой содержалось около 2000 вопросов. По этой «Программе» было проведено обследование около 150 населен­ных пунктов. В работе по заполнению программ участвовали научные сотрудники Карельского института культуры, преподаватели Карельского педагогического института, учителя сельских школ, студенты. Лично Д.В.Бубрих изучил семь ка­рельских диалектов. Весь материал немедленно поступал в об­работку. К началу 1938 года Д.В.Бубрих составил около 200 диалектологических карт, отражающих языковые явления ка­рельских диалектов. На основе диалектных данных им было определено диалектное членение карельского языка. Карель­ский язык содержит три наречия: собственно карельское, ливвиковское и людиковское, которые соответственно разделяются на диалекты и далее на говоры.

Лингвистические данные привели Д.В.Бубриха к выводу, что карельский народ сложился из двух этнических элементов: один из них ведет начало от древнего племени Karjala (летопис­ная Корела), другой от племени Vepsa (летописная Весь). Тем самым была убедительно опровергнута традиционная точка зрения о том, что карельский народ является продолжением древнего племени Хяме (летописная Емь), т.е. по существу ка­рельский народ - это часть финского народа. Выводы Бубриха относительно сложения карельского народа из двух элементов подтвердились и данными этнической антропологии.

Особенно много усилий пришлось приложить Дмитрию Владимировичу в отстаивании статуса самостоятельного ка­рельского языка и необходимости проведения мероприятий по введению письменности для карел. В финляндской науке господствовало мнение о том, что карельский язык является диа­лектом финского языка. Этим положением руководствовались партийные и советские органы в Карельской АССР при прове­дении языковой политики в школах республики. В школах с карельским контингентом учащихся в качестве родного языка обучения вводился финский язык, что, естественно, вызывало глухой протест карельского населения.

Д.В.Бубрих убедительно доказал, что карельский язык как по своему происхождению, так и по другим (структурным, об­щественно-политическим, историческим) признакам является самостоятельным языком. Благодаря его инициативе общест­венное мнение в 30-х г. склонилось к необходимости создания письменности для карел и введения карельского языка в школах КАССР и Тверской области, где проживают карелы. За корот­кий период им были написаны работы: «Какой язык тверским карелам» (М., 1931), «Языковая проблема у карел» («Революция и письменность», № 1-2, 1932), «Карелы и карельский язык" (М., 1932). Им были подготовлены алфавит и совместно с прак­тическими работниками учебные пособия по карельскому язы­ку. Он подготовил «Грамматику карельского языка». В преди­словии к ней он писал:

«Литературный карельский язык в Карельской АССР дол­жен строиться не на основе какого-либо одного наречия карель­ского языка, а на основе народного карельского языка в целом. Для литературного языка собраны и связаны в единую систему явления, наиболее устраивающие всех карел, к каким бы наречиям эти явления ни принадлежали» (Бубрих Д.В.  1937). По существу это был уникальный в практике языкового строитель­ства эксперимент, когда в основу письменного литературного языка был положен не один диалект, а в единую систему своди­лись ведущие черты всех диалектов. Литературный язык - это наддиалектная высшая форма языка, предназначенная для всего народа. Литературный язык не может подлаживаться под диа­лектные, говорные особенности, ибо эти особенности могут сохраняться сколь угодно долгое время. Достаточно сказать, что несмотря на длительное существование русского литературного языка, диалектные особенности русской речи во многих регионах сохранились. В Финляндии до недавнего времени существовали диалекты настолько отличные от литературного языка, что их носители не понимали (если они не научились) литературного языка. Немецкий литературный язык настолько отличается от некоторых (крайних) диалектов, что необходима определенная адаптация для носителя диалектных норм, чтобы он усвоил литературный язык. Примеров можно приводить сколько угодно.

Карельская письменность просуществовала до 1940 года, и, естественно, языковые нормы не успели закрепиться.

Послевоенный период был одним из самых плодотворных в научно-исследовательской деятельности Д.В.Бубриха. Гро­мадный фактический материал по всем без исключения финно-угорским языкам наталкивал Дмитрия Владимировича на все более глубокие и широкие сравнения, помогал открывать наи­более древние пласты финно-угорской речи. В 1946 году он из­бирается членом-корреспондентом Академии наук СССР. Во многих периодических изданиях и сборниках появляются мно­гочисленные статьи и тезисы. Подготавливаются монографии по финскому, мордовскому, удмуртскому, коми языкам. Причем многие из этих работ он писал параллельно.

В процессе исследования финно-угорских языков крепла та непреложная истина, что язык, в особенности его сельские диа­лекты, невозможно изучать в отрыве от условий его существо­вания - истории, культуры народа. В изучении языка все больше дает себя знать комплексный подход. Сама диалектология как наука, изучающая местные народные диалекты, толкала иссле­дователей к изучению этнографии, фольклора, истории народа в связи с изучением народных говоров. Таким образом, формировалась научная дисциплина - советское финно-угроведение, комплексно изучающая языки, историю, этнографию, антропо­логию, фольклор финно-угорских народов.

Комплексный метод в финно-угорском языкознании был наглядно продемонстрирован на первой научной конференции по вопросам финно-угорской филологии в 1947 г., организато­ром и руководителем которой был Д.В.Бубрих. Наряду с из­вестными исследователями финно-угорских языков в работе конференции принимали участие историки, этнографы, фольклористы, археологи. Несмотря на большой объем организаци­онной работы, Дмитрий Владимирович прочитал (помимо вы­ступлений в прениях) восемь докладов по различным принци­пиальным вопросам финно-угроведения.

Д.В.Бубрих по-своему осветил в соответствии с концепцией Ф.Энгельса и Л.Моргана историю сложения финно-угорских языков и народов.

Мне посчастливилось почти в течение четырех лет чувст­вовать обаяние личности Дмитрия Владимировича. В феврале 1946 года я перешел с геолого-почвенного факультета Ленин­градского университета на восточный факультет. Что же послу­жило причиной такого резкого перехода, определившего всю последующую жизнь? В школьные годы я особенно остро мечтал быть геологом. Конечно, это были романтические мечты, которые я пронес через все военные годы. Вернувшись в Ораниенбаум из Сибири, где я находился после госпиталя у своих родных, по совету школьной учительницы Ораниенбаумской школы выдержал экзамен на геолого-почвенный факультет и завершил с приличными оценками первый семестр. В универси­тете встретил выпускницу Ораниенбаумской школы, которая училась на маньчжурском отделении восточного факультета. Она жила в общежитии (на Мытне, как говорилось между студентами) вместе с А.С.Кривощековой - студенткой финно-угорского отделения. Антонина Семеновна приложила макси­мум усилий, расписывая прелести будущей профессии и, конечно, достоинства заведующего кафедрой Дмитрия Владимировича. Все это и решило поворот в моей судьбе. Не последнюю роль в этом переходе сыграло мое эстонское по отцу происхождение и костыли, с которыми я не мог еще расстаться. Геолога на кос­тылях я просто себе не представлял.

В феврале 1946 года я оказался в деканате восточного факуль­тета, где и произошла наша первая встреча. Должен сказать, что на меня произвело странное впечатление верхнее платье Дмитрия Владимировича. Это было немыслимого покроя и цвета одеяние, которое мы тайно от него впоследствии окрестили как «лапсер­дак». Дмитрий Владимирович внимательно расспросил меня о причинах перевода, участливо справился о моих домашних делах, происхождении и тут же в деканате на моем заявлении на­писал ходатайство о моем переводе на восточный факультет.

Восточный факультет в то время переживал свой золотой век. Достаточно сказать, что в преподавательском штате была целая плеяда ученых-академиков, своими работами снискавших миро­вую славу советской науке. Василий Михайлович Алексеев - филолог-китаевед, огромного роста мужчина с увесистой пал­кой, облаченный небрежно в черного цвета костюм, казавшийся нам, студентам, строгим и недоступным; ходили легенды о его строгостях на экзаменах. Алексей Петрович Баранников - индо­лог, высокого роста, стройный, с большими красивыми глазами. Игнатий Юлианович Крачковский - востоковед-филолог, удивительно доступный, небольшого роста, всегда улыбающийся, его лицо как бы излучало внутреннее сияние. Мещанинов Иван Иванович - специалист по общему и кавказскому языкознанию, археолог, всегда в пенсне, строгий, подтянутый. Будучи дирек­тором Института языка и мышления, он вел на факультете курс «Новое учение о языке». Во время аспирантуры был моим руко­водителем. Василий Васильевич Струве - историк Древнего Востока, огромного роста мужчина с большой копной красивых седых волос, достаточно рассеянный, чем, конечно, студенты бессовестно пользо­вались, особенно на экзаменах. Близок нам был чл.-корр. АН СССР заведующий  кафедрой этнографии  Дмитрий  Константинович Зеленин. Но главным кумиром нашего отделения финно-угорской филологии был Дмитрий Владимирович Бубрих. Атмосфера нау­ки, научности как бы витала осязаемо на восточном факультете.

За время нашего обучения Д.В.Бубрих прочел следующие курсы и дисциплины: введение в финно-угроведение, мордовский язык, историческая фонетика финского-суоми языка, исто­рическая  морфология   финского-суоми  языка,   сравнительная грамматика финно-угорских языков и сравнительная морфоло­гия финно-угорских языков. Своеобразна была манера чтения лекций: обычно он просил разрешения садиться. Сидя нога на ногу, глуховатым ровным голосом излагал содержание предме­та. Нельзя сказать, чтобы он воодушевлялся на лекции, правда, бывали и такие случаи. Но главное - это были глубина содер­жания и разносторонний фактический материал его лекций. Часто  он спрашивал  разрешения  курить   и  после  двух 45-минутных отрезков времени на столе возвышалась приличная горка окурков. Если во время чтения лекций требовался мел, он на доске несколько небрежно пользовался им; после лекций у него на пиджаке оставались пятна от мела. Примечательно, что он почти никогда не пользовался конспектами, лишь изредка для иллюстрации своих положений языковым материалом како­го-либо редкого языка заглядывал в свои записи.

Однако не только глубокие и разносторонние знания мы получали от своего учителя. Не менее важным для нашего ста­новления был заряд нравственности, излучаемой Дмитрием Владимировичем. Это касалось не только научной этики, но и всего облика человека. Как много пришлось поработать Дмит­рию Владимировичу, чтобы внушить нам и сделать привычными основные понятия этики ученого. Здесь и бережное отношение к научному наследию предшественников, терпимость и лояльность к взглядам оппонента. Даже такие, казалось бы, мело­чи, как тщательное, педантичное соблюдение правил подачи ссылок в справочном аппарате книги или статьи - ничто не ус­кользало от его внимания. Причем все эти неписаные правила внушались нам в самой деликатной форме. Правда, бывали слу­чаи, когда в его наставлениях слышались и шутка, а то и ирония. А самое главное, он учил нас любить тот предмет, который мы избрали. Дмитрий Владимирович говорил: «Любите свой пред­мет, отдавайте все своей работе и не думайте о чинах и зва­ниях - они сами придут к вам».

Сохранился редкий документ - протокол заседания сту­денческого научного кружка при кафедре финно-угорской фи­лологии от 5 декабря 1948 года, присутствовало 25 человек. С докладом «Методика работы лингвиста-финно-угроведа» на нем выступил Д.В.Бубрих. Вот небольшой отрывок сухого протоко­ла: «Каковы условия работы лингвиста - финно-угроведа? Пер­вое условие успеха в работе - тщательность, аккуратность. Надо работать так, чтобы можно было в любой момент навести лю­бую справку. Материалы располагаются на карточках, которые устанавливаются в алфавитном или ином порядке. Аккуратно­сти в работе надо нам еще поучиться, хотя бы у эстонцев. Вто­рое условие - стремление держать в поле внимания большой круг фактов при работе. Третье условие - смелость и уверен­ность в своих возможностях. Самое ценное свойство всякого научного работника - смелость мысли. Работа лингвиста увлекательна. Надо иметь смелость пойти против мнения своего учителя, мнений широкой среды».

В своих исследованиях Дмитрий Владимирович был вра­гом всякой тривиальности. Для него очень важен был нестан­дартный подход к изучаемым явлениям языка. Будучи ортодоксальным последователем сравнительно-исторического языкознания, прекрасно владея этой методикой, он уже в то время серьезно занимался типологическими исследованиями. Xapактерный в этом отношении штрих. На четвертом курсе он предложил мне тему курсовой работы «Некоторые черты сходства грамматической  структуре  между  русским   и  прибалтийско-финскими языками». Одновременно он высказал и основные идеи предполагаемой работы. Казалось бы, какие общности в структуре могут быть между разносистемными языками? И тем не менее такие общности имеются. Они характеризуют собой единый процесс человеческого мышления, который пробивается через разнообразие грамматических структур таких непохожих языков мира.

Не чужды были Дмитрию Владимировичу и наши студенческие житейские проблемы. В условиях послевоенной разрухи и голода студенту очень трудно было существовать на стипендию. Правда, нам, инвалидам войны, выдавали талоны на пoлучение в обед порции каши или овощей, так называлось «усиленное дополнительное питание», сокращенно УДП. Мы со свойственным студентам юмором расшифровали эту аббревиатуру по-своему - «умрешь днем позже». Дмитрий Владимирович предложил мне «сдельную» оплачиваемую работу. В то время я усиленно занимался «Диалектологическим атласом карельского языка». Для подготовки атласа требовалась значительная техническая работа, в частности, перенос на бланки-карты ответов заполненной корреспондентами на местах «Программы по собиранию материалов для диалектологического атласа карельского языка». Работа требовала большого внимания и аккуратности. В течение полугода, а может быть и больше, я получал переводы по 400 рублей из Института ЯЛИ Карело-Финской базы АН СССР в г.Петрозаводске. Эти карты находятся на постоянном хранении в архиве Карельского филиала АН СССР и напоминают мне о былых временах.

Нельзя не упомянуть и о чисто личных качествах Дмитрии Владимировича. Он был удивительно прост и доступен для не­посредственного общения. Ему претили высокопарность слога и самое малейшее выказывание своего превосходства перед лю­бым собеседником, будь это преподаватель, студент, техниче­ский служащий или кто другой. Его доброжелательность, вни­мание к собеседнику покоряли. Несмотря на любые экстремаль­ные (как теперь говорят) ситуации, он никогда ни на кого не повышал голоса. С сожалением приходится отмечать, как позд­но об этом говорится и как мы по достоинству тогда не могли это в должной степени оценить.

Послевоенный период был и самым сложным в жизни Дмитрия  Владимировича.  Интенсивная и  плодотворная деятельность Д.В.Бубриха сдерживалась и тормозилась обстанов­кой, которая царила в то время в науке. Культ личности Сталина создавал противоестественные отношения между людьми. Исходяшие от официальных кругов «установки» требовали искать и разоблачать политических и идеологических противников во всех сферах общественной жизни. Для людей с пониженными моральными принципами создавалась благоприятная обстанов­ка упрочить свое общественное и служебное положение слепым подчинением официальным "установкам" и неукоснительным, а то и рьяным их исполнением. Честным и принципиальным уче­ным все тяжелее было отстаивать свои научные взгляды. Фило­софские науки (как, впрочем, и другие общественные науки) до крайней степени были политизированы и идеологизированы. В языкознании   идеологическим  ортодоксальным   направлением было принято «новое учение о языке», создателем которого считался академик Н.Я.Марр. В условиях официальной под­держки этой «марксистской доктрины» сторонники нового уче­ния о языке проводили активную политическую и идеологиче­скую борьбу с инакомыслящими. Они объявили сравнительно-исторический метод ненаучным, идеалистическим, буржуазным, а   представителей   этого   метода   подвергали   общественному шельмованию  и административному  гонению. Особенно эти нападки усилились после августовской сессии ВАСХНИЛ (1948г.) по биологии, когда «отлучению» от марксизма были подвергнуты многие крупные советские биологи.

Как и в биологии, в языкознании был создан искусствен­ный водораздел материалистического и идеалистического на правлений. В конце 1948 года в Известиях АН СССР Отделения литературы и языка появилась статья Ф.П.Филина «О двух на правлениях  в  языкознании».  Характеризуя эти  направления, автор пишет: «Одно направление - материалистическое языкознание, так называемое новое учение о языке, созданное после Великой Октябрьской социалистической революции академиком Н.Я.Марром и развиваемое в наши дни его учениками последователями, прежде всего академиком И.И.Мещаниновым Другое направление - идеалистическое языковедение, так называемая индоевропеистика, родоначальником которого является немецкий лингвист Ф.Бопп». К числу идеалистов были причислены многие советские языковеды - ученики выдающихся русских лингвистов Ф.Ф.Фортунатова, А.А.Шахматова. О книге Д.В.Бубриха «Историческая фонетика финского-суоми языка» было сказано, что в ней «праязыковая» концепция представлена в полном и неприкрытом своем виде». Это была, с позволения сказать, «научная» критика. Понятие «праязыка» запрещалось в советской науке. Между тем идея языкового родства, высказанная учеными еще в XVII в., представляет собой фундаменталь­ное открытие и была блестяще доказана учеными мира на при­мере индоевропейских и финно-угорских языков в XIX веке. В начале мая 1949 года в газете «Культура и жизнь», (орган От­дела пропаганды и агитации Центрального Комитета ВПП/б/), была опубликована статья Н.Берникова и И.Брагинского «За передовое советское языкознание», в которой было, в частности, сказано, что в области финно-угорских языков профессор Бубрих выступает с теорией об «эпохе контакта», представляющей по сути дела не что иное как «праязыковую эпоху». По существу, центральным органом была выдана политическая индульгенция на критику, был дан своеобразный сигнал к критике. Дело стало только за исполнителями, и такие нашлись. Они выросли в атмосфере, царившей в обществе.

17-18 мая 1949 года в здании Академии наук СССР на Университетской набережной в Ленинграде состоялось расши­ренное заседание сектора общего языкознания Института языка и мышления им. Н.Я.Марра. На заседании с докладом «Идеа­лизм и формализм в финно-угорском языкознании» выступил заведующий сектором языка Института истории, языка и лите­ратуры Карело-Финской базы Академии наук доцент В.И.Алатырев. Это заседание собрало большое число заинтересованных лиц из различных вузов Ленинграда, редакций, издательств. Из Петрозаводска приехала большая группа сотрудников института и университета. Все хорошо понимали, что хотя в повестке и стоял вопрос о финно-угорском языкознании, речь шла о про­блемах советского языкознания. Финно-угорское языкознание являлось составной частью советского языкознания и, как и все общественные науки, переживало тяжелый период. Догматизм и начетничество набирали силу. Наибольшее, что позволялось - это комментирование классиков марксизма. Особенно поощря­лось цитирование и комментирование трудов И.Сталина. Для каждой науки устанавливались табу, которые не подлежали об­суждению. Малейшее проявление интереса к тому, что было табуировано, жестоко наказывалось. В языкознании строгому запрету, а точнее сказать анафеме, подвергались работы, в которых явления родственных языков возводились к «праязыку». Соответ­ственно, в этой схеме отрицались и «пранарод» и «прародина».

Из выступления доцента В.Алатырева: «Общеизвестно, что праязыковая теория - теория расовая, враждебная нам. Праязыковый метод - антиисторический метод, антимарксистский прием исследования языковых фактов.

Наша советская наука использует добытые данные тради­ционной науки, критически пересматривая, проверяя их с пози­ций диалектического и исторического материализма. В работе же Д.В.Бубриха этот последний момент совершенно отсутству­ет. Совершенно забывается, что Сетяля, Буденц и др. - буржу­азные ученые со всеми отсюда вытекающими моментами. При­нимать их положения без критического подхода и строить на них свои выводы, значит продолжать, развивать их положения, значит стоять не на позициях марксизма.

С Бубрихом можно согласиться, если считать, что наука о языке стоит вне идеологической борьбы, вне определенной фи­лософии и методологии, что она общечеловеческая, бесклассо­вая наука. Но сейчас даже пионеру известно, что это не так. Во-первых, нет вообще лингвистической науки: есть наука совет­ская и наука буржуазная. Методы их разные. Методологические установки их диаметрально противоположны. Во-вторых, весь­ма важно - кто раскрыл эти пласты (заимствования в прибалтийско-финских языках, - Г.К.): советские ученые или буржуаз­ные. От этого зависит и наше отношение к выводам, сделанным и проф. Д.В.Бубрихом».

Работы буржуазных и дореволюционных русских ученых объявлялись идеалистическими, и пользоваться ими было небезо­пасно. Ф.Фортунатов, А.Шахматов характеризовались как форма­листы. А.Мейе, Ж.Вандриес, Э.Сепир объявлялись идеалистами, пособниками империализма. Особенным нападкам подвергался Фердинанд де Соссюр - основатель структурной лингвистики.

При изучении истории языков и народов считалось кра­мольным объяснять их развитие путем влияния и воздействия одних языков и народов на другие. Эволюция могла совершать­ся только как процесс внутреннего развития.

Единственно, что разрешалось, — это комментирование трудов Н.Я.Марра и славословия в его адрес. Дело в сущности заключалось не в самой личности Н.Я.Марра, труды которого, как и всякого ученого, имеют и сильные, и слабые стороны. Вместо него к лику святых мог быть причислен любой другой ученый. Больше всего вредила науке «канонизация» взглядов одного ученого, не допускающая других мнений. Естественно, что в таких условиях наука теряла свой профессионализм и нравст­венность. Профессионально слабые и морально нечистоплотные люди, пользуясь конъюнктурой, используя демагогические прие­мы, расшатывали нравственные устои науки, а вместе с тем и при­общающейся к ней молодежи. И требовалось истинное мужество, чтобы противостоять демагогии и шельмованию честных ученых.

Из выступлений заведующего кафедрой Петрозаводского университета Б.П.Ардентова: «На одном из последних заседа­ний Карело-Финской базы АН СССР, посвященном анализу творчества В.И.Алатырева, Дмитрий Владимирович Бубрих ука­зал, что Василий Иванович не владеет ни финским, ни карель­ским, ни вепсским языками в той мере, чтобы их научно интер­претировать. И создается несколько анекдотическое положение, когда человек, не владеющий этими языками, руководит секто­ром, изучающим эти языки. И вот это обстоятельство, что Васи­лий Иванович имеет храбрость критиковать работы, посвящен­ные языку ирокезскому, позволяет мне тоже выступить здесь.

Указанное положение, по-видимому, в достаточной мере объясняет то, что некоторые положительные места доклада В.И.Алатырева прозвучали чрезвычайно легковесно. Они очень напоминают газетные рецензии, какие сейчас стали типичны­ми, - это суммарная, в нескольких фразах характеристика цело­го ряда ученых, где правда нередко перемешивается с огромной глыбой извращений.

За примерами ходить недалеко. Взять хотя бы последнюю статью в газете «Культура и жизнь», написанную Берниковым и Брагинским, где И.И.Мещанинов превратился в формалиста ...

Так и здесь - мозаику из разных произведений Дмитрия Вла­димировича, цитат продемонстрировал Василий Иванович, при­чем с весьма неловкими передержками, и вот уже Дмитрий Вла­димирович перед нами - с головы до кончика ботинок такой бур­жуазный ученый, что надо удивляться, как его только земля носит».

Воспитывалось раболепие перед «установками» неизвестно кем и где выдвинутыми. Сложился стойкий стереотип - все на­писанное в печати - положительное или отрицательное - объяв­лялось истиной в последней инстанции. Если же что-либо было напечатано в центральных органах ЦК, а таким была газета «Культура и жизнь», - подлежало неукоснительному выполне­нию. Политический и идеологический пресс могли выдержать далеко не все: только истинные ученые, глубоко уверенные в своей правоте, стойкие нравственно могли противостоять демагогиче­ским приемам псевдоученых.

Из выступления доктора наук Е.А.Бокарева: «О чем здесь говорил Ардентов? Он защищал ошибки Дмитрия Владимирови­ча с позиций неприкрытого индоевропеизма. По правде говоря, я давно не слышал такого откровенно индоевропеистического выступления, тем более, что в выступлении Ардентова было непозволительное отношение к нашей советской печати. Какие он нашел сравнения и эпитеты для характеристики некоторых выступлений. Они, мол, напоминают своими претензиями дешевый эффект, те статьи, которые сейчас появляются в печати и т.д. Разве можно так относиться к советской печати - барски-пренебрежительно? На собрании советских языковедов нельзя игнорировать достижения советского языкознания и выступать с позиций давно разбитой теории праязыка. Мне кажется, что это непозволительно! К чести советской науки, большинство участников совещания не поддалось ни на доводы «установочного» доклада, ни на демагогические призывы отдельных его участников. Темпераментно выступил преподаватель кафедры финно-угорской филологии И.Норанц, который прямо сказал, что доклад В.И.Алатырева - это  попытка обезглавить советское  финно-угроведение. Научные сотрудники Карело-Финской базы АН ССС А.Беляков, М.Хямяляйнен также выступили в защиту Д.В.Бубриха. хотя, конечно, как  и  положено по ритуалу, ученики Дмитрия  Владимировича  критиковали отдельные положения своего учителя. В стенограмме совещания имеется и мое - студента четвертого курса ЛГУ - выступление. Мы в то время еще плохо разбирались в хитросплетениях идеологии, политики и науки. Была неколебимая вера в торжество советской науки, идеологии. Однако это не помешало мне выступить от имени студенчества в защиту Дмитрия Владимировича, хотя «установ­ки», помнится, мне давали и со стороны ортодоксальных пропо­ведников советского языкознания. В своем выступлении при­шлось допустить и некоторую ложь, как говорят, во спасение, сказав, что Дмитрий Владимирович критиковал в своих лекциях буржуазных ученых.

Устоять против официальных установок, об этом я теперь с большой благодарностью могу сказать, помогала мне моя старая малограмотная мать, которая сказала, что считает постыдным плохо говорить в такой момент о своем учителе. Думая об этом, убеж­даешься в том, каким высоким был нравственный потенциал простого народа, который, не разбираясь в тонкостях науки, мог четко определить, где зло и где добро. Безусловно, я тоже кри­тиковал своего учителя, и, мне казалось, искренне, хотя вряд ли та критика могла помочь Дмитрию Владимировичу, но к этому я пришел уже значительно позже. Не сказать об этом сейчас нельзя. Вспоминая теперь отдельные выступления, не можешь отойти от мысли, сколь причудливо в них могли соединяться правда с за­ведомой ложью, верные оценки с демагогическими заявлениями. Все это дозировалось в человеке в зависимости от его эрудиции, профессиональной подготовки, честности, с одной стороны, и про­фессиональной беспомощности, безнравственности - с другой.

Из выступления  академика И.И. Мещанинова:   «Дмитрия Владимировича я знаю давно, я помню, как он был приглашен в Институт Н.Я.Марром. Уже больной Николай Яковлевич ска­зал: «Пригласите Дмитрия Владимировича к нам в Институт, потому что знание материала в области финно-угорских языков у нас хромает». И Дмитрий Владимирович, может быть, забыл, как он реагировал на это предложение поступить в наш Институт. Он ответил сначала отказом, затем сказал, что подумает, и через неделю сказал: «Я согласен, но ограничу свою работу фактическим материалом».

Мое личное мнение сводится к тому, что Дмитрий Владимирович - крупнейший специалист и крупный знаток языков. Кроме того, Дмитрий Владимирович создал кадры. Лишь 10 лет тому назад у нас был только один доктор финно-угорских языков - это он сам. Сейчас мы имеем 2-х докторов и 11 кандидатов, и при этом не сосредоточенных у нас, а рассеянных по Союзу, и, следовательно, нельзя говорить о кабинетной замкнутости, а, наоборот, мы имеем расширенное использование на­личных сил, которое дает основание к коллективной работе, связывающей центральные учреждения с местами, что принесет наибольший успех, обеспечивающий плодотворность в работе». Оценка академика И.И.Мещанинова, считавшегося главой со­ветского  языкознания, деятельности Д.В.Бубриха в  известной степени смягчило остроту критических оценок. Дискуссия откло­нилась от главного «ориентира» и превратилась в верноподданнические монологи в защиту идейной чистоты советского языкознания. Из выступления доктора наук В.А.Аврорина: "Я полагаю, что если Норанц серьезно подумает, то поймет, что никакого шума (в связи с "разоблачением" космополитизма - Г.К.) у нас по этому поводу нет. Дело здесь не в шуме, а в том, что мы все, советские люди, по призыву нашей партии проводим сейчас, так же как проводили некоторое время тому назад, некоторую пере­оценку ценностей. Мы все боремся за чистоту нашей методологии, за соответствующее место нашей русской науки. Мы боремся против влияний, которые идут к нам из-за рубежа, влияний, ста­вящих вполне определенную цель - цель империалистического захвата, мирового господства и т.д. Так что тут дело не в шуме, а в очень серьезной кропотливой и политически очень важной работе. Второй момент - это выступление товарища Ардентова, который совершенно напрасно упомянул в своем выступлении статью в газете "Культура и жизнь".  Можно,  конечно, по-разному относиться к содержанию этой статьи. Но, с одной сто­роны, эта статья опубликована центральной газетой, а, с другой стороны, трудно допустить мысль, что авторы, которые, может быть, большинству присутствующих совершенно не известны, могли бы опубликовать какой-либо материал, если бы он пред­варительно не был апробирован людьми, достаточно хорошо разбирающимся в этом вопросе, и поэтому ссылка на газету "Культура и жизнь" мне представляется неуместной, тем более советскими языковедами не может подвергаться сомнению".

Еще один удивительный феномен советской науки того вре­мени. В зале сидят крупнейшие представители науки, и они вполне нормально и спокойно соглашаются с тем, что вопросы их нау­ки могут быть более компетентно "апробированы" в каких-то иных инстанциях. Не потому ли такие науки, как генетика, ки­бернетика, были объявлены буржуазными и реакционными, так как проходили соответствующую апробацию в других инстанциях? Дмитрий Владимирович вел себя на заседании с огромным достоинством. В первой части выступления он довольно под­робно изложил основные проблемы финно-угроведческой науки, рассказал о действительных трудностях, встречающихся на пути, поделился сомнениями. Это было выступление действительно ученого, который искренне беспокоится о судьбах своей науки. Сдержанно отозвался о трудах Н.Я.Марра, положения которых трудно применить к конкретным вопросам истории финно-угорских языков. Примечательно, что в своем выступлении он совершен­но не коснулся идеологических и политических аспектов науки. Ритуал обсуждения требовал вынесения вердикта о работах Д.В.Бубриха в соответствии с духом времени. Вот текст небольшого «Заключения». «Заслушав доклад В.И.Алатырева «О формализме и идеализме в советском финно-угроведении», при­сутствовавшие на заседании, обсудив работы чл.-корр. АН СССР Д.В.Бубриха в свете указаний партийной печати (статья в газете «Культура и жизнь» от 02.05.49 г.), признали, что в его работах действительно имеется ряд ошибок методологического характе­ра. В ходе заседаний Дмитрий Владимирович подверг критике ошибочные положения в своих работах.

Собравшиеся высказали единодушное мнение о том, что глубокая критика поможет Д.В.Бубриху, который является вы­дающимся советским ученым и крупнейшим специалистом по финно-угорским языкам, успешно изжить методологические недочеты, имеющиеся в его исследованиях».

Все это - и обсуждение, и резолюция - представлялись чем-то иррациональным, напоминающим театр абсурда. В этом иррацио­нальном мире не могли действовать и не действовали законы, при­нятые в обычном мире. Доказательства, здравый смысл заменялись заклинаниями и демагогией. С одной стороны «выдающийся» и «крупнейший», с другой - «ошибки методологического характе­ра». Это не только уязвляло самолюбие ученого, но и, по существу, накладывало вето на его работы, закрывало путь к дальнейшим ис­следованиям - самое страшное, что может быть для ученого.

Однако одного обсуждения кому-то показалось мало. 27 июня в Петрозаводске состоялось совещание научных сотрудников Карело-Финской базы Академии наук СССР с участием общест­венности города - обсуждение статьи в газете «Культура и жизнь» от 2.05.49 г. «За передовое советское языкознание». С основным докладом выступил директор Института истории, языка и лите­ратуры - кандидат исторических наук Е.С.Гардин. В докладе историк по специальности давал советы лингвисту: «Д.В.Бубриху был дан правильный совет - решительно порвать со старым методом сравнительного языкознания,  подсказанного  Шахматовым, и перейти к освещению вопросов финно-угорского языкозна­ния с позиций нового учения о языке. Для этого Д.В.Бубриху сле­дует сосредоточить свои исследования по лексике и синтаксису, в которых он почерпнет богатый материал для выхода из пра­языкового тупика, для перестройки на основе нового учения о языке. Нельзя считать развитием концепции Н.Я.Марра замену пресловутого праязыка не менее фиктивной совокупностью «родовых диалектов».

В.И.Алатырев в своем выступлении вновь повторил пане­гирик Н.Я.Марру, сетовал, что «его теория не имеет большой симпатии. Более того, некоторыми товарищами марровская тео­рия считается левацкой, механистической». Вновь обвинял Д.В.Бубриха в том, что он «сам не отрицает, что его суждения нисколько не противоположны суждениям буржуазных уче­ных», что «он очень часто ссылается на работы отдельных фин­ских и венгерских ученых».

Из выступления профессора Д.В.Бубриха: «У нас многие склонны упрощать. Когда Филин, Сердюченко и т.д. выступают как критики, они стоят на позиции такого упрощенчества. Сами ничегошеньки в этом направлении не делают.

Не все буржуазные положения надо отвергать. Так, если буржуазные ученые утверждают, что Земля вертится вокруг Солнца, должны ли мы вернуться к Птолемею и утверждать обратное? Есть элементарные истины, в которых буржуазная наука не может кривить душой. Ученик А.А.Шахматова, я, хотя и стремлюсь следовать по путям, проложенным Н.Я.Марром, обнаруживаю недостаточное овладение его идеями. Правда, высказываний Н.Я.Марра по финно-угорским языкам маловато. Особенно это относится к карело-финской проблеме ... Я бо­юсь, что, прослеживая этногенез карел, я долго не могу доб­раться до прасуоми и пракарел и их кавказских родичей.

Мои утверждения касаются очевидных вещей, которые я устанавливаю на основе рассмотрения фактов финского языка, не прибегая даже к сравнению его с другими прибалтийско-финскими языками. Если в этих случаях я оказываюсь в согласии с финляндскими учеными, то что за беда? Или лучше было бы утвер­ждать бессмыслицу?

В Ленинграде я был принужден отметить до двух десятков «неточностей» В.И.Алатырева. Я не понимаю, с чего взялась его критика в отношении меня. Он ничем не доказал свое внутрен­нее право выступать как мой «разоблачитель». Его критика особого порядка. Особенно это бросается в глаза, когда спрашива­ется, какие свои конкретные положения В.И.Алатырев противопоставляет моим. Нет у него таких конкретных положений. Мне известно, как работает В.И.Алатырев по своей теме о русско-карело-вепсских лексических отношениях. До сих пор он по этой теме не выдвинул ни одной интересной мысли.

Не извращайте истины, не препарируйте цитат. И не по­кровительствуйте тем, кто это делает».

Большинство сотрудников сектора языка встало на защиту Д.В.Бубриха. Резкую отповедь В.И.Алатыреву дал Н.И.Богда­нов, сказав: «Вы в сектор являетесь, как барин. Я не согласен с формами и способами критики, которые Вы применяете. Я хо­тел указать Вам на то, что в Вашей докладной записке были пе­редержки, тенденциозность, искажение цитат». Ученик Д.В.Бу­бриха М.М.Хямяляйнен также выразил свое резкое несогласие с методами работы В.И.Алатырева. «Нам надо работать по-со­ветски, а не по-барски, пренебрежительно, не вставать в позу методологического наставника, как это делает В.И.Алатырев». В резолюции было указано: «Рекомендовать проф. Д.В.Бубриху критически пересмотреть свои труды в области финно-угроведения и выступить с развернутой критикой своих ошибок в прессе». Однако те, кто ждал покаяния от Дмитрия Владимировича, не дождались.

Вся эта бесчеловечная игра не могла не сказаться на ду­шевном и физическом здоровье Дмитрия Владимировича. Вме­сто плодотворной работы он вынужден был всю свою энергию направлять на разоблачение низкой клеветы и подтасовок. Но он не мог отказаться от себя, остался верным и своему учителю А.А.Шахматову и своим научным и нравственным принципам. Сердце его не выдержало таких перегрузок. 30 ноября 1949 года во время лекции в Ленинградском университете по марийскому языку для марийского потока финно-угроведов Дмитрий Владимирович почувствовал себя плохо, спустился в деканат вос­точного факультета и через 20 минут скончался от инфаркта.

Вспоминается траурная панихида в главном зале Академии наук СССР. Слова выступающих, траурная мелодия, гроб, в ко­тором покоилось тело Учителя, создавали наэлектризованную обстановку. Сотрудник Института этнографии А.Попов не вы­держал и упал в глубокий обморок. В воздухе незримо витала мысль о преднамеренном убийстве.

Гроб был установлен на катафалке, запряженном белыми лошадьми, и процессия медленно двинулась под звуки траурной музыки от здания Академии наук, в котором верой и правдой служил Д.В.Бубрих, по Университетской набережной. У здания университета, где работал Дмитрий Владимирович, и дома, где он прожил почти всю свою жизнь, на Лахтинской, процессия на мгновение останавливалась почтить память покойного.

Вечером, помнится, я оказался голодный и замерзший в «Академичке» - столовой в подвале здания Музея этнографии. Твердый комок в горле не позволял утолить голод. Свершив­шееся никак не укладывалось в сознании. Чувство обреченности и одиночества давило. Терзало состояние бессилия помочь чем-либо, повернуть назад случившееся, огромным усилием сдер­живал свое желание заплакать.

Прошло полвека со дня кончины Дмитрия Владимировича. Однако, и по сей день его работы, изданные в свое время с большими купюрами, не переиздаются, в архивах лежат рукописи его крупных работ – таких, например, как «Сравнительно историческая грамматика финно-угорских языков» или «Диалектологический атлас карельского языка»*.

Величие личности Дмитрия Владимировича состояло не только в его трудах, мыслях, идеях. Оно заключалось в огромном заряде нравственности, духовности, которые он излучал на окружающих. Оно, наконец, проявилось в том аскетическом стоицизме, бескорыстии, с которыми он защищал свои идеи.

Трагедия жизни великого ученого - трагедия честных людей его поколения, которые не могли смириться с деформациями нравственных, моральных, этических ценностей, происходившими в эпоху сталинщины, и не приняли условий игры, навязываемых клевретами сталинизма.

Многие  идеи  Д.В.Бубриха нуждаются  в  осмыслении и дальнейшем развитии.

Размышляя о превратностях судьбы своего Учителя, приходишь к горькому выводу, как много мог бы он сделать, если бы не был повержен своим временем. И вновь встает извечный вопрос - неужели это закономерно: все, выходящее за пределы обычного, подвергается беспощадному нивелированию?

Или судьба Дмитрия Владимировича - цепь случайных стечений обстоятельств?

* В настоящее время издан в Финляндии

 

© Керт Георгий Мартынович (E-mail:kert@krc.karelia.ru )